Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря... (с)
На окне крупными буквами выцарапано слово «Мотив». В углу вагона, около самых дверей пристроились флейтист с гитаристом. Гитарист еще оглядывается вокруг, пытаясь заглянуть в глаза пассажиров. Такие всегда смотрят сквозь, пытаясь высмотреть за радужкой незаданные вопросы. Сухие аккорды – всего лишь предлог, он пришел вовсе не за этим. Флейтист же напротив, даже не пытается открыть зажмуренные глаза – он не может быть везде и сразу, а сейчас он скрывается там, где рождаются его чудаковатые и красивые мотивы.
Старушка напротив иногда посматривает на них и, набирая воздуха в легкие, громко продолжает свою проповедь про любовь к людям, президента Линкольна, рыбаков и святых учеников. Рыжие мальчуганы слушают ее испуганно и внимательно, кучерявые студентки хихикают и переглядываются, а женщина в круглых очках внимательно смотрит на выцарапанный над ней «Мотив» и качает головой.
Я понимаю, что одета не по форме этого странного вагона. Здесь подошли бы разорванные кеды, сумка через плечо и футболка на пару размеров больше, но никак не пальто и не черная дамская сумочка.
Когда водитель любезно оповещает всех, что «поезд следует до станции Комсомольская», все рассеянно переглядываются, пытаясь разгадать, как и когда на фиолетовой линии образовалась Комсомольская. Наиболее впечатлительные особы даже покидают сиденья и до конца пути задумчиво изучают разноцветные карты метро.
Вот он – мой город. Мой суетливый ненормальный город) Брызжет из всех щелей, выглядывает из каждого поворота. И вот почему москвичам так трудно смешаться с толпой других горожан – на них слишком отчетливо видны брызги Москвы, они слишком долго высыхают. И мне только странно, почему случайные встречные до сих пор пород называют меня петербурженкой, аргументируя это тем, что «в Москве такие не водятся». Я ведь прекрасно вижу все ее брызги и уже даже не пытаюсь от них уклоняться.
Поднимаюсь на лифте вместе с ничейной пальмой, кладущей листики на мои снежные плечи. Ободряет. Мол, ничего, какие твои годы, привыкнешь. И с открытием двери на темном этаже поочередно зажигаются лампочки…
Еще один день. Обычный ненормальный день, когда освобождаешь ухо от плеера, чтобы послушать шумы города.
Старушка напротив иногда посматривает на них и, набирая воздуха в легкие, громко продолжает свою проповедь про любовь к людям, президента Линкольна, рыбаков и святых учеников. Рыжие мальчуганы слушают ее испуганно и внимательно, кучерявые студентки хихикают и переглядываются, а женщина в круглых очках внимательно смотрит на выцарапанный над ней «Мотив» и качает головой.
Я понимаю, что одета не по форме этого странного вагона. Здесь подошли бы разорванные кеды, сумка через плечо и футболка на пару размеров больше, но никак не пальто и не черная дамская сумочка.
Когда водитель любезно оповещает всех, что «поезд следует до станции Комсомольская», все рассеянно переглядываются, пытаясь разгадать, как и когда на фиолетовой линии образовалась Комсомольская. Наиболее впечатлительные особы даже покидают сиденья и до конца пути задумчиво изучают разноцветные карты метро.
Вот он – мой город. Мой суетливый ненормальный город) Брызжет из всех щелей, выглядывает из каждого поворота. И вот почему москвичам так трудно смешаться с толпой других горожан – на них слишком отчетливо видны брызги Москвы, они слишком долго высыхают. И мне только странно, почему случайные встречные до сих пор пород называют меня петербурженкой, аргументируя это тем, что «в Москве такие не водятся». Я ведь прекрасно вижу все ее брызги и уже даже не пытаюсь от них уклоняться.
Поднимаюсь на лифте вместе с ничейной пальмой, кладущей листики на мои снежные плечи. Ободряет. Мол, ничего, какие твои годы, привыкнешь. И с открытием двери на темном этаже поочередно зажигаются лампочки…
Еще один день. Обычный ненормальный день, когда освобождаешь ухо от плеера, чтобы послушать шумы города.